В феврале 1941 года в Татарбунарах был организован один из первых колхозов на Измаильщине. Назван именем Коминтерна. После войны — именем Татарбунарского восстания.
Председателем избрали моего отца Василия Артемовича Плотного. … В поздний холодный вечер он пришел домой явно растерянный. Что-то писал при неяркой керосиновой лампе, потом вставал из-за стола и ходил медленно и тяжело, о чем-то думая. Мать, сидевшая в уголке за какой-то работой, тревожно смотрела на него. Видимо, понимая ее настроение, он заговорил, успокаивая ее и себя:
«На собрании партийный секретарь спросил, кого бы вы хотели в председатели коллективного хозяйства, и все единогласно указали на меня. «Он грамотный, рассудительный и честный. Хороший хозяин». Я вначале отказывался: дело новое, необычное, трудное и опасное, мне не по плечу. Но меня подбодрили, сказали, что поддержат, помогут, научат. И я подумал: Нужно начинать новую жизнь, светлую и справедливую. И согласился. А теперь вот мучаюсь, но думаю, что все будет хорошо».
Он ласково обнял мать за плечи, и та заплакала горько:
«Погубишь ты себя, Вася!»
Он любил читать задумчиво и серьезно. В длинные зимние вечера шелестели страницы толстых книг в тяжелых переплетах. Толстой, Тургенев, Диккенс, Лондон… Осенью сорокового года к нему стал приходить армейский капитан. Они засиживались почти до утра. Говорили много и темпераментно, может быть, даже спорили. Я засыпал и просыпался, а они все сидели.
Однажды я увидел на столе книгу с необычным заголовком «История ВКП(б)». Отец рассказывал своим друзьям, приходившим к нему в гости, о Советском Союзе как о земле обетованной, стране величайшей справедливости и благополучия. Откуда ему, крестьянину, имевшему за плечами четыре класса церковно-приходской школы, было знать, что та политическая информация, которую он получал из официальных источников, является изощренной ложью, что сталинский тоталитарный режим отбросил страну на долгие годы от цивилизации и демократии.
… Отец полностью отдался работе, похудел: стал суровым и замкнутым. Редко бывал дома. Приходил, когда я уже спал. Но в короткие часы досуга он как-то бережно гладил мои волосы и тепло говорил:
«Хорошую жизнь построим для вас. Будете образованными, счастливыми людьми…»
В колхоз преимущественно объединялась безземельная беднота. На земле репрессированных Бурта и Климовского (сто гектаров возле Белого моста и столько же на Белолесской горе) весной закипела работа. С песнями и шутками, преисполненные оптимизма, шли в поле колхозники. Вместе с ними — бригадиры первой и второй бригад — Еремей Назаренко и Григорий Чумаченко. Отец радовался, рассказывая, как первую борозду на тракторе «Натик» провел Гришка Рыбак, как влюбленно смотрели на парня девчата и почтительно, с хорошей завистью — пожилые люди.
Виды на урожай были хорошие: в мае полили дожди — стремительно пошла кукуруза, зазеленела с темным отливом пшеница. Быть закромам полными. Созрели ячмень и овес. Застрекотали лобогрейки, засвистели косы. Сидя за обеденным столом, отец сказал:
«Теперь нас всех признают, как хороших хозяев. И нам помогает Бог».
Семья Плотных (30-е годы XX столетия) |
Убрать урожай сорок первого года не пришлось. Грянула война. Тревожные вести шли с фронтов: Красная Армия отступала. На Пруту шли ожесточенные бои. Сколько еще продержаться наши? Отец почернел от горя. Сказал матери:
«Придется идти в отступление. Жалко и обидно. Но немцу все равно не сдобровать…»
Спустя несколько дней дал команду:
«Собирайтесь…»
Немецкие самолеты в крестах появились неожиданно. Бомбы вздымали фонтаном землю почти рядом. Бойня с красной черепицей, в ста метрах от нашей хаты, в мгновенье ока взлетела в воздух, превратилась в груду камней. До сих пор были только разговоры о войне, а теперь она пришла раздробленной головой старого Евтуха, вылетевшими окнами нашей хаты, дрожанием земли, как при землетрясении сорокового года. Было жутко и одновременно любопытно, хотя литературный стереотип уже ломался. Воображение не могло спорить с реальностью.
«Где ты бегаешь? Едем. Немцы скоро будут здесь. Нам нельзя оставаться. Колхозников не помилуют, особенно председателя» — кричит, задыхаясь, мать, обращаясь ко мне.
Узлы с пожитками уже вынесены за ворота. У деда взъерошена голова, и слезы застревают в жесткой щетине усов. Он обнимает первым меня, потом мать, отца, только что подкатившего на паре лошадей.
«Ставьте сначала сундук, а потом кладите все остальное, — хрипло говорит отец, и его грустные глаза с красноватыми прожилками прощаются с домом, с молодой акацией, недавно посаженной им…
Уже подъезжали другие. Уже обнимались и плакали те, кто уезжал и кто оставался. К отцу подошли бригадиры: молодой Гриша Чумаченко и Еремей Назаренко, на десяток лет старше своего товарища.
– Поехали, Василий Артемович, скот уже погнали.
– Да, пора.
– Вертайтесь скорее, – дрогнувшим голосом сказал дед и перекрестился.
Отец горько усмехнулся. О чем он думал в эти минуты? Может, сожалел о неубранном первом колхозном урожае, а может, сердце сжималось от боли за своего старика, оставляемого на растерзание врагам? А может, его волновала судьба детей и жены, которых он везет в неизвестность. Кто знает. Он прощался с родным краем, не зная, что прощается навсегда…
Вереница подвод, весело цокая колесами, двинулась на Восток. Помнится переправа через Днепр. Длинная взвинченная очередь у моста, и наши сильные белые кони, которые, храпя, напрягаясь до предела, вытаскивают из песка повозку на мост, и сходящее отчаяние с лица отца.
Война неотступно гудела за спиной. Пыльные дороги, забитые солдатами и беженцами, втыкались в горизонт. В высоком выцветшем небе плавилось солнце. Ни облачка, зной. Жалобно мычало бредущее рядом стадо. Двигались медленно, с остановками. Отец правил лошадьми и говорил с какой-то исповедальной истовостью о своей любви к нам, детям, о том, что он хотел только хорошего, счастья, а обрек нас на муки, а может, и на гибель. В глазах была такая мука и загнанность, что я расплакался.
Когда налетели самолеты, и холодящий душу вой немецких пикировщиков нависал над головой, началась паника. Отец оставался при лошадях, а мы, отбежав от повозки несколько метров, бросились на землю. Мать кричала:
«Вася, оставь все и ложись на землю. Убьют же!»
Но он крепко держал под уздцы перепуганных, рвущих упряжь лошадей. Это запомнилось.
На ночлег чаще всего устраивались в небольших рощицах, возле безымянных речушек, у прошлогодних скирд. Варили молочную похлебку, молча ужинали и забывались коротким тревожным сном под яркими летними звездами.
Мы двигались на Восток. В Ростовской области нас определили в степной хутор. Отец ходил в колхоз на работу. Я не слышал, чтобы он жаловался, выражая какое-то неудовлетворение тем, что его окружало. Ночами он читал и думал. Может быть, о несостоявшейся судьбе, об утраченных иллюзиях, о крушении своей мечты, может быть…
Он ушел на войну декабрьским зимним утром. Бессарабцев тогда не брали на фронт, но ему доверили воевать и умереть. В своих письмах-треугольниках он тосковал по родине, по семье. Откуда-то с Кавказа, где сплошные горы и нет ни одного родного человека, он умолял жену и детей, чтобы они крепились, что рано или поздно настанут лучшие времена и чтобы я, невзирая ни на что, не бросал учебу. Это было его завещание.
Отец не вернулся с войны…
Мир жесток, а люди бывают порой беспощадны. Уже в шестидесятые годы я встретился с человеком, которому отец доверял в годы создания первого колхоза. Этот человек, по-видимому, преследовался румынскими властями, испытывал страх и неудобство, поэтому он сказал мне:
«Если бы Василий Артемович вернулся в оккупированную Бессарабию, я бы первый тупой сапой отрубил ему голову…»
Что ж, бывает и так…
Прошли годы. Создавались крепкие, современные колхозы, сверкали звезды прославленных председателей, действительно талантливых и достойных. И это закономерно. Но хочется, чтобы помнили и о первых, идущих в неизвестность, чья судьба всегда сурова, а порой и трагична.
Использованная литература:
Очерк написал мой учитель, Михаил Васильевич Плотный. Из книги «Татарбунары и татарбунарцы», 30. XII. 1995 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий